Темы дня / История
"Жизнь была типичной, трагичной и прекрасной"
Елена Боннер, 2008 год
Елена Боннер, 2008 год
Опубликовано 17.09.2011 10:41
Юрий Жигалкин
16 сентября в Нью-Йоркском университете прошел вечер памяти Елены Боннэр, огранизованный Фондом Андрея Сахарова. На вечере было много ее друзей, соратников по правозащитной деятельности, члены семьи.
"Я могу суммировать свою жизнь в трех словах: эта жизнь была типичной, трагичной и прекрасной". В эти слова Елены Боннэр, высвеченные на заднике сцены, можно, пожалуй, уместить все сказанное о ней на этом вечере людьми, хорошо знавшими и любившими ее. Было сказано много добрых слов, рассказано много интересных, часто смешных историй. Я провел свой микроопрос среди участиников вечера о том, что значит для них имя Елены Боннэр. Вот что говорит Дэвид Ремник, главный редактор журнала "Нью-Йоркер", в свое время – глава корпункта газеты "Вашингтон пост" в Москве:
– В Елене Боннэр заключалась сила, которая поддерживала Андрея Сахарова. Он был мягким интеллектуалом, словно вышедшим из девятнадцатого века, ее запаса прочности хватило бы на двадцать человек. Существуют любопытные стенограммы заседания Политбюро в восемьдесят пятом году, когда его члены пытаются решить – выпускать или не выпускать ее за границу на лечение. Из уст участников слышатся оскорбления в ее адрес. Председатель КГБ Чебриков рассуждает: если мы отпустим ее за границу, она получит награды, но, с другой стороны, это будет очень человечный жест. И вдруг он внезапно начинает возражать сам себе: но ведь она воплощение зла и оказывает на Сахарова ужасное влияние. И тут подключается Горбачев и констатирует: это и есть сионизм! Они чувствовали, что во многом союз с Еленой Боннэр придавал Сахарову силы. Он обожал ее до такой степени, что редко встретишь в отношениях между людьми, – сказал Дэвид Ремник.
Для председателя Американского национального фонда поддержки демократии Карла Гершмана уход из жизни Елены Боннэр заключает в себе скорбную символику:
– Я думаю сегодня не только о Елене, но и Андрее Сахарове, Анне Политковской, Наташе Эстемировой. С гибелью этих людей Россия теряет нравственность, моральные ориентиры, составляющие единственную надежду страны. И эта надежда умирает. Там еще остаются люди высокой закалки, я не знаю более мужественных людей, чем те, кто защищает права человека на Северном Кавказе. Они, на мой взгляд, являются душой России, – но эта душа погибает. Елена Боннэр воплощала лучшее, что есть в России. Она пережила страшную сталинскую эпоху, она потеряла отца, ее мать оказалась в ГУЛАГе, но она не теряла надежды. Россия может так много дать миру. Поэтому-то так горько наблюдать за тем, как люди, подобные Путину, разрушают ее. Это трагедия, – уверен Карл Гершман.
В чем заключалось своеобразие феномена Сахарова и Боннэр для американцев, ведь они были не единственными советскими диссидентами? Говорит Дэвид Саттер, бывший корреспондент "Файненшл Таймс" в Москве:
– Очень важным было то, что они были самыми заметными представителями движения ненасильственного нравственного сопротивления в Советском Союзе. Но в отличие, допустим, от США, где афроамериканцы выступали против белого большинства, или Индии, где большинство выступало против британских колонизаторов, они боролись со своим собственным тоталитарным советским режимом. И их роль в этом движении, как и их личное мужетсво, продемонстрированное всему миру, было крайне важно, – полагает Дэвид Саттер.
Последней на вечере памяти Елены Боннэр в Нью-Йоркском университете выступила ее дочь Татьяна Янкелевич. На вопрос о том, что главное, что она хотела бы, чтобы люди сохранили в памяти о ее матери, она ответила так:
– В больнице перед операцией она все пыталась вспомнить стихотворение Ахматовой, и я на медсестринском компьютере вышла в интернет, нашла его и распечатала ей:
"В заветных ладанках не носим на груди,
О ней стихов навзрыд не сочиняем,
Наш горький сон она не бередит,
Не кажется обетованным раем.
Не делаем ее в душе своей
Предметом купли и продажи,
Хворая, бедствуя, немотствуя на ней,
О ней не вспоминаем даже.
Да, для нас это грязь на калошах,
Да, для нас это хруст на зубах.
И мы мелем, и месим, и крошим
Тот ни в чем не замешанный прах.
Но ложимся в нее и становимся ею,
Оттого и зовем так свободно – своею."
Так вот я хочу, чтобы мою мать помнили за то, что она свою родную землю – а для нее Москва была родной землей, да на самом деле и вся страна тоже – не делала предметом купли-продажи. Что бы о ней ни говорили и что бы о ней ни думали.
